Реанимация чувств [= День за ночь ] - Ирина Степановская

– Валентина Николаевна! – раздался встревоженный голос медсестры. Она стояла на пороге с растерянным видом.

– Ну что еще?

– Нет крови третьей группы. С утра была, я сама видела. А теперь нет. Просто не представляю, куда она могла деться!

– Вообще нет крови? Не может быть! Ты хорошо смотрела?

– Я все обыскала. Кровь есть, но нет именно третьей группы.

– Звони срочно на станцию!

– Тина, – голос Валерия Павловича стал глухим, – давление упало почти до нуля и не стабилизируется.

– Елки зеленые! Кровь нужна срочно! Таня, иди звони по отделениям!

– Пока мы ее достанем, он не дотянет до операции, – сказал Чистяков.

Тина заволновалась.

– Может, Марина куда-нибудь переставила банки? Кровь же должна быть! Палыч, подключай аппарат «сердце-легкие»!

Валерий Павлович уже сам развертывал прозрачные шланги.

– Да задвиньте же вы, наконец, ширму! Где медсестры?

В коридоре раздавались визгливые голоса. Девчонки ругались друг на друга.

– Марина говорит, что она не знала, что кровь будет нужна, и отдала третью группу в гинекологию! – плаксиво сообщила появившаяся на пороге медсестра.

– Задвинь ширму! – тихо сказала Тина. Аппарат «сердце-легкие» работал, но больной уже не принадлежал себе. Сердце его захлебывалось от нехватки крови.

– У меня, у Ашота и у Мышки первая группа, – говорила как бы про себя Тина. – У вас, Валерий Павлович, я знаю, вторая. У Барашкова третья, но он в прошлом году болел желтухой, его кровь переливать нельзя. У Марины тоже первая. А у тебя какая? – крикнула Валентина Николаевна новой медсестре.

– Не знаю, – растерянно ответила та.

Татьяна с грохотом подкатила к постели больного каталку, бросила на нее простыню. Быстро расстегнула халат, скинула его и стала при всех через голову стягивать свое новое блестящее платье. Рукава у него были такие узкие, что выше запястья не поднимались.

– У меня третья группа, – сказала она и стала стелить платье на каталку, чтобы было теплее. Сверху она накинула на себя медицинский халат. Через секунду Таня уже лежала рядом с больным. – Лейте! Только если с этого алкаша блохи переползут на меня, я умру от разрыва сердца!

– Черт бы все это побрал! – сказал очень опытный заведующий отделением третьей хирургии Валентине Николаевне после того, как осмотрел больного. – Мои ребята только что закончили операцию, размылись и курят. Ваш Барашков еще у нас, выводит больного из наркоза. Давайте, переправляйте этого товарища в операционную, – кивнул он на алкаша. – Я пойду, скажу ребятам, чтобы шли мыться еще раз. Но вы понимаете, – он пристально посмотрел на Валентину Николаевну, – кого вы нам подсовываете? Мы можем его до конца операции и не довести.

– А что в этой ситуации можно еще предложить? – парировала Тина, так же пристально глядя на своего коллегу.

Тот отвечать не стал, просто пожал плечами и ушел.

Татьяна все еще лежала в мужской палате на холодной каталке и сонно рассматривала потолок в мелких трещинках. Они не складывались в узор, просто составляли противную тонкую паутину. Кроме несильной, но тягучей, ноющей боли в руке, она ничего не чувствовала. На душе было омерзительно и пусто. Валерий Павлович молча стоял рядом, следил за приборами, время от времени подкалывал алкашу что-то в вену. Ей он тоже вколол сердечное. Все, что Чистяков делал, он делал бесшумно, и Тане стало казаться, что она лежит одна на всем белом свете.

«Жизнь проходит, – думала она. – А я лежу в этом грязном отделении и отдаю свою кровь никчемному человеку, которого, по совести говоря, мне нисколько не жалко. Допился до прободения язвы, кого же тут винить? Хоть бы Ашот пораньше пришел! Он единственный, кто меня здесь понимает. Он говорит, что красивая женщина – бесценное сокровище, которое надо беречь. Красивые женщины встречаются редко. А мне всю жизнь внушали, что красота в жизни не главное. Что красота быстро меркнет, а профессия остается навсегда. Да в гробу я видела такую профессию! Они-то пьют, хоть удовольствие получают, а у тебя всю жизнь одни стрессы и в итоге загубленное здоровье».

Татьяна так разозлилась, что даже не заметила, как произнесла последние слова вслух.

– Кто же это посмел уложить такую красивую женщину на жесткую каталку, да еще велел ей отдать свою драгоценную кровь? – услышала Таня мягкий голос и почувствовала ласковое прикосновение руки. Она открыла глаза.

– Ах, Ашот, как хорошо, что ты здесь!

Кудрявый Ашот склонился над ее рукой, аккуратно вынул иглу из вены и отключил систему.

– Хватит, дорогая! А то заберут всю твою кровь, и будет тогда женщина не цветущая, как майский сад, а бледная, черная и тонкая, как мартовский снег в Москве. – Ашот, смеясь, перевязал бинтом Тане руку.

– Ашот, дай мне платье!

Он отодвинул каталку, чтобы Таня смогла встать, вытащил из-под нее блестящую тонкую чешую.

– Ну что? Какое давление у него? Не зря я мучилась? – спросила Татьяна, влезая в свои нарядные туфли.

– Ты давай не больно-то прыгай, а то грохнешься! – сказал ей Валерий Павлович и повернулся к Ашоту:

– Верхнее поднялось до шестидесяти и пока держится. Давай вези его в операционную. За этой красавицей без тебя поглядим.

– Слушай, Таня, – спросил Ашот, разворачивая каталку, чтобы переложить больного. – А чего это ты улеглась? У нас что, крови не было?

– Черт его знает, какая-то неразбериха. Маринка сказала, что нет крови.

– А почему выбор пал на тебя?

– А больше некому. Только у меня оказалась третья группа. Аркадий болел желтухой. Хотя этому, – она покосилась на больного, – уже, кажется, все равно, что желтуха, что СПИД. Между прочим, я думаю, Аркадий гепатит тоже при прямом переливании подцепил. Все у нас герои. Так что неизвестно, чем у меня это кончится. Может, сифилисом?

– Да ладно тебе, сплюнь. Вообще-то нечего тебе было на амбразуру ложиться.

– Не на амбразуру, а на каталку. Как тут откажешься? – Татьяна кивнула в сторону Валерия Павловича. – Откажешься, а потом тебя будут фашисткой называть!

Татьяна поправила белокурые локоны. Ашот уже вывозил больного к двери. Валерий Павлович крякнул и тоже вышел.

– А потом еще этот алкаш, – Татьяна кивнула на больного, – будет тебе всю оставшуюся жизнь сниться. – Она смешно скривила накрашенный рот, на котором чуть смазалась губная помада, и завыла: – Это ты, несчастная, не дала-а-а мне-е-е свою-ю кро-о-вь! Вот теперь я приду к тебе ночью и перегрызу твое горло!

Последнюю фразу Татьяна сказала уже нормальным голосом. Она стояла во весь рост и, изогнувшись, поправляла колготки.

– Извини, дорогая, не могу помочь! – с сожалением прокричал в дверях Ашот, выкатывая каталку.